Главная » Статьи » Информация

---

Как известно, прочный интерес Л.Н.Толстого к этнографии и истории Кавказа был очень широк. Он воплотился в его творческом наследии самыми различными способами, что и дает немалые возможности для историко-культурного, социально-психологического анализа, имеющего целью наглядно представить себе уровень конкретной осведомленности писателя о жизни и быте отдельных (менее известных, чем, скажем, чеченцы, горные дагестанцы, казаки) групп местного населения, таких, как карачаевцы, балкарцы, осетины, ингуши и другие. Еще в 1961 году мой покойный отец - исследователь кавказской тематики в жизни и творчестве Л.Н.Толстого - высказал справедливое наблюдение: «Личное общение с ногайцами возбудило интерес Толстого к этой народности...» Однако и сегодня, спустя 30 лет, современные ногайские авторы Р.Х.Керейтов и И.С.Капаев вынуждены признать: ногайские сюжеты у Л.Н.Толстого еще ждут своего исследования. Выполняя это пожелание, я попытаюсь предпринять первую попытку выявления, систематизации и начальной оценки тех сведений и знаний классика литературы, которые позволили ему составить собственное ясное представление о ногайцах и донести его до своих читателей. Начинать подобные поиски следует с дневников и писем будущего великого писателя, приехавшего в 23-летнем возрасте на Терек, в станицу Старогладковскую (это случилось 30 мая 1851 года). И действительно, уже спустя неполных два месяца Левушка Толстой определяет для себя круг необходимых интересов и неотложных дел: «Татарский язык, рисование, стрельба, моцион и чтение». Обычно считается, что Толстой имел в виду изучение кумыкского языка, который в просторечье (а порой и официально) называли «татарским». Возможно, конечно. Но только ведь «татарским» именовали и ногайский язык, с которым раньше и ближе всего столкнулся Левушка в первые недели своих перемещений и знакомства со степным Притеречьем. Не случайно, спустя два с половиной года, разобравшись в местной ситуации как нельзя лучше и обстоятельнее, он в дневнике следующим образом охарактеризовал занимаемую ногайцами зону: «Весь край от устья Терека до Каргалинки и от Каргалинки до Костека и Петровского (совр. г. Махачкала)... обитаем вооруженными ногайцами». Последние слова - простая констатация всеобщей в те времена вооруженности мужчин, но вовсе не намек на какую-либо особую воинственность или опасность ногайцев. Ведь к тому времени Л.Н.Толстой уже лично знал многих представителей этого тюркоязычного, старожильческого миролюбивого народа - коренного на берегах Терека. Так, еще в апреле 1852 года, захворав, он, по совету своего старогладковского приятеля, матерого казачины Епифана Сехина ("дедуки Епишки"), обратился за помощью к лекарю-ногайцу. После лечения записал: «Ежели кто-нибудь дурно отблагодарит за труды ногая-лекаря, то к нему прикинется болезнь, которую он вылечил. Шайтан. Лечение сведенных членов растиранием...» Тут и известная доля иронии по поводу культивируемых вокруг знахаря представлений, и трезвая оценка полезности используемых им приемов лечебного (лекарственного) массажа... Шли годы, а случай не забывался! Лекарь оказался фигурой колоритной, запоминающейся. Спустя время, Л.Н.Толстой записал на страницах дневника: «Ногаец Аип лечил мне горло порошком чернильного ореха. Он уверял, что гладкий орех полезен для мужчин, а шишковый для женщин». Показателен и трогателен этот толстовский интерес к народным знаниям, сложившимся приемам врачевания!... В разгар осени того же года в дневнике появились строки: «Любовался на Епишку. Епишка, сафагильды (добро пожаловать), казачьи ( хороводы с песнями и стрельбой, шакалки и славная звездная ночь -славно!» Запись очень пунктирна: она - как бы конспект на память... В ней - беглая зарисовка праздника в станице, а ногайское (тюркское) «сафагильды» намекает, что в событиях «славной звездной ночи» участвовали и ногайские кунаки Епишки, а может быть, и самого автора записи. Не зря же в одном из ранних вариантов повести «Казаки» Л.Н.Толстой конкретизирует устами «дедуки Ерошки» (литературное воплощение Епифана Сехина) специфику местонаселения гребенских казаков: «Да и то сказать, живем мы в стороне Азиатской, по леву сторону степи - Ногайцы; по праву - Чечня, так мы как на острову живем...» 1 ноября 1853 года в дневнике Толстого среди многих историко-этнографических сведений, накапливаемых для будущих произведений, появляется заметка на память: «Гуйма - ковровая кибитка, в которой живут ногайские бабы и девки». А чуть больше чем через месяц (10 декабря) читаем в дневнике: «Недалеко от деревни Тарумовой, за Кизляром, есть бугор, называемый Чакка, в котором ногайцы находят оружие и доспехи старинные». Весьма информативная запись! «Бугор» - это либо крупный надмогильный курган (типа величественных Би-Тюбе, Кара-Тюбе в сердце Ногайской степи), либо естественная песчаная гряда, каких масса в прикаспийских бурунных просторах и которые постепенно, но неотвратимо «развеиваются», «раздуваются» местными ветрами. Вряд ли ногайцы специально раскапывали «бугор Чакку». Скотоводы-кочевники, они в быту своем чурались земляных работ (кроме благоустройства колодцев). Значит, скорее всего, находки были сделаны в природных выдувах, возникающих на склонах холмов. Показателен и сам состав находок - оружие, доспехи. Это вещи крупные, заметные, а главное - понятные и интересные, значимые для степняков, прирожденных воинов и защитников своих стад... Все это приковало толстовскую любознательность, питало ее. Но вот и как будто бы несколько раздраженная реплика в дневнике от 8 января 1854 года, сделанная за десять дней до отъезда «в Россию», навсегда - рядом с торопливыми набросками к будущим военным рассказам читаем: «Епишка и ногайцы мешали мне...» Что это? Досада на бестактных и праздных гостей? Тут нужно оценивать весь контекст событий, сопровождавшихся вплоть до самого дня отъезда аналогичными записями в дневнике: «Приехал Балта (чеченец из Старого Юрта. - В.В.) и помешал мне писать 2 главы...»; «Утром писал, хотя и много мешали кунаки и Епишка»; «После обеда пришли Оголин, Жукевич, кунаки из Старого Юрта...» и так далее. Не правда ли, все понятно: молодой писатель стремится перед долгой дорогой пополнить запас литературно зафиксированных впечатлений, а друзья, кунаки из разных сел, аулов, кочевий, станиц, представители разных народов, идут к нему попрощаться, пожелать доброго пути, выразить свою печаль в связи с разлукой надолго, вероятно, и навсегда... Таковы свидетельства дневника, тогда как в письмах сведения о ногайцах явственно не проглядывают... А как обстоит дело с «ногайским вопросом» в кавказских художественных произведениях, написанных позднее, когда дымка забвения уже могла скрадывать многие детали пребывания на Тереке? Но нет! На первых же страницах прекрасной повести «Казаки» написано: «На север от них (узкой полоски плодородных земель вдоль Терека. - В.В.) начинаются песчаные буруны Ногайской или Моздокской степи, идущей далеко на север... »К ней - Ногайской степи - и ее обитателям автор обращается много раз, описывая «наносные пески-буруны», табуны прекрасных, резвых и выносливых коней, пользующихся большим спросом у соседних народов; трудолюбивых скотоводов, достояние которых не раз становилось объектом набегов и добычей соседей, в том числе и гребенских казаков. Вот и лихой казак Лукашка хвастается своей удачей, добытой «у Ногаев». И тут же не без юмора добавляет: «Живо обротали. Назарку было поймали ногайки-бабы, пра!». И Назарка сконфуженно подтверждает: «Да, поймали», - воздавая должное смелости и решительности ногайских женщин, защищавших нещедрое свое кочевническое добро. К слову сказать, в основу описания подобных случаев были положены впечатления собственной молодости на Тереке. За несколько дней до отъезда из Старогладковской на фронт Крымской войны, 7 января 1854 года (в ту пору, когда у дедуки Епишки как раз и гостили ногайские кунаки), Л.Н.Толстой делает такую запись, передающую, наверняка, фрагмент «героических воспоминаний» своих собеседников-казаков: «Епишка с Гичиком на вечерней заре отправлялись в буруны и ехали до петухов. Чтобы узнать, где есть аулы и табуны, Епишка выл по-волчьи. Когда собаки откликались, они подъезжали к аулу, ловили лошадей и гнали их к дому. Но часто блудили - а до зари не вернуться домой, беда - и тогда Епишка слезал с коня и пускал его вперед, сказав, что убьет, если он обманет. Конь выводил к станицам. Тоща, привязав сначала коней в тернах, Гичик переправлял Епишку, и этот последний гнал коней в горы, продавал за 1/10 цены, прятал деньги в заправы и возвращался». Таким именно способом могла быть куплена Садо Мисербиевым - толстовским кунаком из Старого Юрта - та самая «некрасивая, поджарая, на длинных ногах, с большой головой, светло-серая ногайская степная лошадь, очень резвая, которая сыграла немалую роль в событиях 13 июня 1853 года, когда Л.Н.Толстой вместе с чеченским другом едва ушел от погони немирных горцев в Ханкальском ущелье, неподалеку от крепости Грозной. Ногайская тема предстает в произведениях Л.Н.Толстого и в другом «обличье». Передавая в повести «Казаки» традиционную психологию гребенцов, писатель свидетельствует: «Он (казак. - В.В.) твердо убежден, что труд постыден для казака и приличен только работнику-ногайцу и женщине... »И вскоре дает зарисовку:"... скуластый оборванный ногаец, приехав с камышом из степи, поворачивает скрипящую арбу на чистом, широком дворе есаула и скидает ярмо с мотающих головами быков и перекликается по-татарски с хозяином". А еще дальше: «На некоторых дворах уже жали виноград... Кровяные красные корыта виднелись под навесами, и ногайцы работники с засученными ногами и окрашенными икрами виднелись по дворам...» А теперь заглянем в повесть для детей «Кавказский пленник». И там похожая картина. Хозяин – немирной горец – кликнул работника. Пришел ногаец, скуластый, в одной рубахе. Рубаха оборванная, вся грудь голая. Приказал что-то ему. Принес работник колодку...", в которую и заковал под бдительным присмотром своего хозяина русского пленного офицера... В этих картинах казачьего и горского быта отражена печальная реальность для ногайской бедноты, которая была вынуждена искать заработки для прокорма семьи в служении казачьим и горским богатеям. Современные исследователи прошлого ногайского народа приводят выразительные свидетельства и факты массового отходничества батраков-ногайцев на сезонные заработки в казачьи станицы, чеченские и кумыкские аулы (И.Х.Калмыков, Р.Х.Керейтов, А.И.Сикалиев). Притом эти люди вносили ощутимый вклад в общение между народами, содействовали освоению ногайского языка среди гребенцов и горцев. Вот примеры. Дедука Ерошка из повести «Казаки» пришел в гости к Оленину и подал ему свою «черную толстую руку» -"Кошкильды! - сказал он. -Это по-татарски значит здравия желаем, мир вам, по-ихнему. - Кошкельды. Я знаю, - отвечал Оленин, подавая ему руку. - Э, не знаешь, не знаешь порядков! Дурак! - сказал дядя Ерошка, укоризненно качая головой. - Если тебе кошкильды говорят, ты скажи алла рази бо сун ("алла рази болсун". - В.В.) - спаси бог. Так-то, отец мой, а не кошкильды..." И еще один знаменательный диалог. Теперь к Ерошке приходит гость: « - Уйде-ма, дядя? (то есть: »Дома, дядя?) - послышался ему из окна резкий голос, который он тотчас признал за голос соседа Лукашки. - Уйде, уйде, уйде! Дома, заходи, заходи, - закричал старик..." Так ненавязчиво, но постоянно напоминает Л.Н.Толстой о речевой распространенности ногайского языка в повседневном обиходе русского казачьего населения на Тереке. И в полном согласии с исторической правдой великий писатель ввел именно ногайцев в канву последних страниц повести «Казаки». «По всей степи, верст на восемь дороги, они встретили только одну ногайскую кибитку, которая, будучи поставлена на арбу, медленно двигалась в версте от них. Это был ногаец, переезжавший со своим семейством с одного кочевья на другое. Еще встретили они в одной лощине двух оборванных скуластых ногайских женщин, которые с плетушками за спинами собирали в них для кизяка навоз от ходившей по степи скотины. Хорунжий, плохо говоривший по-кумыкски, стал что-то расспрашивать у ногаек; но они не понимали его и, видимо робея, переглядывались между собой. Подъехал Лукашка, остановил лошадей, бойко произнес обычное приветствие, и ногайки видимо обрадовались и заговорили с ним свободно, как со своим братом (выделено мною. - В. В.). «- Ай, ай, коп абрек! - говорили они жалобно, указывая руками по тому направлению, куда ехали казаки. Оленин понял, что они говорили: »Много абреков..." Ногайские женщины не обманули! Пригодилась как прикрытие и «ногайская арба с сеном», оказавшаяся неподалеку. Стычка (даже бой!) казаков и окруженных чеченских абреков была жестокой, кровавой, непримиримой. И когда тяжело раненный из пистолета Лукашка оказался в руках товарищей, «он все бранился по-русски и по-татарски: - Врешь, руками задушу! От моих рук не уйдешь! Ана сени! - кричал он, прорываясь. Скоро он замолк от слабости...» Вовсе не стану утверждать, что я заметил и понял все, что связано с ногайцами в литературном наследии Л. Н. Толстого. К тому же есть и ждет исследования еще один, менее бросающийся в глаза, но в высшей мере важный аспект знакомства писателя с жизнью и культурой ногайцев - изучение им специальной кавказоведческой литературы и многочисленных произведений мемуарного характера, оставленных побывавшими среди них людьми. В этой связи достаточно напомнить, что, подбирая материалы только для повести «Хаджи-Мурат», Л.Н.Толстой проштудировал более 170 книг, статей, часть которых содержали интересную и разную информацию о ногайцах. Например, внимательно знакомясь с известным трудом первого чеченского этнографа и историка Умалата Лауда-ева, писатель не мог пройти мимо страниц, посвященных чеченско-ногайским взаимоотношениям. Введя в канву своего повествования в «Хаджи-Мурате» эпизод 1806 года, подчеркнувший жестокость и бессердечность царской администрации на примере «противодействия» эпидемии чумы, Л.Н.Толстой, как выясняется, опирался на сообщение А-Л.Зассермана: «...по поводу появившейся в Турции в 1806-1807 гг. чумы предписано было и на Кавказской линии принять указанные законом меры. Усердное без разума начальство и применило к ногайским кибиткам все карантинные правила, а узнав где-либо о смерти одного человека - может быть, вовсе, не от чумы, - заграждало жителям всякий доступ и сношения с соседними поселениями. Для ногайцев подобные распоряжения казались чем-то совершенно произвольным и бесцельным, и некоторые, не придавая им особого значения, переходили секретно за черту оцепления, нарушая предписанные правила. Их ловили, отдавали под суд и гоняли жестоко шпицрутенами сквозь строй». Отмечается в современной толстоведческой литературе и факт знакомства писателя с ногайскими страницами «Воспоминаний Кавказского офицера» Ф.Ф.Торнау. Дальнейшие поиски в этом направлении наверняка приведут к новым, не менее ярким находкам историков, этнографов, краеведов, специалистов по местным языкам. Начинать детальную разработку «ногайской темы» в жизни и творчестве Л.Н.Толстого давно пора, и привлечь к ней внимание - нужно. В этом я и вижу цель своей публикации, которая, быть может, пробудит интерес и подтолкнет читателей взять в руки творения толстовского гения с тем, чтобы мысленно перенестись в отдаленную эпоху, где на земле Северокавказского региона находилось место для детей разных народов, решавших свои собственные и общую судьбу. 17 апреля 1991г. ВИНОГРАДОВ В. Б., профессор (Грозный)

Категория: Информация | Добавил: BAD_BOY25 (14 Января 2011)

Просмотров: 2110

Всего комментариев: 0