Степное Предкавказье уникальный полиэтничный регион, где культурная "рознь” сопровождалась интенсивным культурным взаимодействием. Такое взаимодействие не подменялось ассимиляцией. Чрезвычайно важно не забывать, что, отстаивая свою идентичность, каждая культура открыта внешнему заимствованию. Процесс взаимодействия и взаимовлияния земледельческих и степных этносов Ставрополья, происходивший на протяжении всего XIX века, является ярким тому подтверждением. Он не привел к ассимиляции одних этносов другими, а способствовал взаимообогащению культур, заимствованию не только навыков ведения хозяйства, но и особенностей быта. 
Политика Империи изначально была направлена на изменение жизненных устоев степных народов. В историко – культурном представлении российского общества со второй половины XVIII в., укоренялись универсалии "стадиального развития” и прогресса, манифестируемые наукой, периодической печатью и образованием. Поэтому считалось, что кочевники находились на более низкой ступени развития, нежели окружавшее их славянское население. Имперская идеология пропагандировала "цивилизаторскую миссию” по отношению к "диким” народам Северного Кавказа1. По мнению, власти "инородцы” должны были достигнуть "уровня развития” европейского оседлого населения и стать полноценными представителями империи. В конце XIX – нач. XX вв. идея ассимиляции, духовного приобщения кочевников к славянской культуре в представлении, как государственных деятелей, так и русской интеллигенции виделась абсолютным благом, и воплощение ее в жизнь со временем казалось неизбежным. Очень емко данная позиция была изложена В. Бехтеревым: "… когда мы имеем государство с разнородным населением, то необходимо иметь в виду, что только лишенные культуры народы представляют собой то своеобразное тесто, которому высшая культура другого господствующего народа может придать определенную физиономию, приобщая его к общему духовному типу господствующей народности”2. Этот результат и должен был стать главной итоговой целью всех правительственных мероприятий, проводимых в отношении кочевого населения Северного Кавказа. 
Во второй половине XIX столетия российские власти более активно стали действовать в рамках осуществления основной своей цели – изменение традиционного уклада жизни кочевых народов. Естественно, что правительство, начав активную политику в этом направлении, преследовало и сугубо практические цели. Так как одной из важнейших задач была необходимость хозяйственного освоения региона, которое, осуществлялось, прежде всего, в ходе активного переселения крестьянства из внутренних губерний России. По мнению российских властей, кочевое население, перешедшие к оседлости могло принести большую пользу государству, ведя оседлый образ жизни. Согласно нормативным документам власти на местах были обязаны внушать кочевникам "в пристойных случаях преимуществ и выгод жизни постоянной перед кочевой не подавая, однако же, вида принуждения”3. Следует отметить, что меры по привлечению кочевников к оседлости не носили принудительного характера. Помимо осуществления названной политики, оседлому образу жизни способствовал ряд факторов социально – экономического характера. К ним относится, прежде всего, дальнейшая колонизация Северного Кавказа пришлым русским населением. Крестьяне после реформ 60 – х годов, получив личную свободу и нуждаясь в земле, устремились на Северный Кавказ и Предкавказье, на обширной территории которого находились кочевья ногайцев, калмыков и туркмен. Именно вокруг них стали располагаться широким кольцом русские села. Другим фактором перехода к оседлому образу жизни стал фактор обнищания части кочевых обществ4.. То что, российская администрация в процессе приобщения кочевников к оседлому образу жизни пыталась действовать осторожными методами, находит подтверждение и в циркулярах наместника Кавказа к ставропольскому гражданскому губернатору: "Местное начальство над инородцами старалось бы мерами убеждения внушить подведомственным им народам всю пользу оседлой жизни и весь вред кочевого их быта, не могущего упрочить их благосостояние и только тех инородцев обращало к оседлости, которые добровольно изъявят на то свое желание”5. 
Таким образом, по нашему мнению, реформирование административной и правовой систем, а также способы привнесения на "восточную” почву европейских норм и принципов общественных взаимоотношений исходили, главным образом из того, насколько это самое "восточное” общество было подготовлено к такой практике, и в какой мере это допускали его устои. Российская государственность внедрялась в восточные устои до такой степени, до которой та позволяла это сделать. Если для этого следовало сочетать нормы российского законодательства и обычного права степных народов, это допускалось, вовсе не из стремления сохранить их самобытность и вековые устои, а напротив из убеждения, что устои надо последовательно изменять. Такая политика создавала малый "плацдарм”, укрепившись на котором постепенно следовало и дальше "выдавливать” все нероссийское. 
Таким образом, при сохранении допустимых правовых норм, местных традиций и обычаев, на наш взгляд, главной целью государственной власти по отношению к присоединенным народам было стремление сделать их частью своих подданных в полной мере. Эти устремления отчетливо прослеживаются в суждениях и действиях государственных лиц вплоть до самого императора, они в изобилии встречаются в массе опубликованных официальных источников. Совершенно права С. Лурье, когда замечает, что "… администрацию менее всего интересовали этнографические особенности этого "вверенного ей населения” … Это отсутствие любопытства психологически объяснялось тем, что финал все равно был предрешен: каждый народ рано или поздно должен был слиться с русским или уйти с дороги, а потому исходная точка интересовала только специалистов”6. В этом суть исторической формы, способа развития и адаптации русского этноса, в этом проявляется его "абсорбирующие” свойство по отношению к иноэтничному окружению. При этом надо вспомнить, что в рассматриваемый период активно формируется имперское сознание, которое есть признак не только правящих классов, но и всего "титульного” этноса империи. 
Однако мы можем констатировать факт, что комплекс мер проводимых правительством относительно кочевого населения степного Предкавказья не достиг своей основной цели, ассимиляции степняков не произошло, они смогли сохранить свою идентичность. Но, все мероприятия, осуществлявшиеся властями, безусловно, способствовали более тесному взаимодействию земледельческих и степных этносов в сфере хозяйственной деятельности и культурному взаимообогащению этих народов. 
Изменение образа жизни степных народов, переход к оседлости, не привели к ассимиляции степняков славянским населением, их культура сохранила свою самотождественность. Так С.В. Фарфоровский, занимавшийся изучением степных народов Ставропольской губернии, отмечал: "… они строго соблюдают все свои национальные обряды, носят свои национальные костюмы, едят свои кушанья”7. Степным народам, с одной стороны, было свойственно сохранение основных базовых форм культуры, которые в немалой степени укреплялись социокультурной обстановкой, характеризуемой усилившимся, нередко агрессивным влиянием инокультурного христианского окружения. С другой стороны последнее обстоятельство способствовало появлению большого спектра заимствований, которые, как правило, занимали культурные ниши, возникающие при изменении традиционных форм жизнидеятельности степного общества, либо наслаивались на традиционную культуру, частично вытесняя ее формы, заменяя их элементами славянской культуры. 
Таким образом, изменение хозяйственных и культурных форм быта степных народов, трансформация пространственных образов в культуре восточноевропейских переселенцев, не привели к унификации культур, о которой мечтало европейское Просвещение и российские интеллектуалы. Их культуры, сохранив свою самотождественность, стали базисами, на основе которых продолжают сосуществовать взаимодействующие, нередко вызывающие культурные трения, пограничные социокультурные области центрального Предкавказья.