Рамазан Керейтов, Светлана Червонная

Мусульманские некрополи и отдельные резные надгробные камни, географический ареал распространения которых образует Ногайская степь (широкая равнинная полоса в предгорьях Северного Кавказа в междуречье Терека и Кумы), а также прилегающие к ней регионы (на западе до Крыма и Северного Причерноморья, до степей Добруджи и на востоке до северо-западных берегов Каспийского моря, до низовьев и устья Волги) и происхождение которых связано с ногайской этнической культурой, занимают особое, по-своему исключительное положение как в истории эпиграфики, так и в историографии, связанной с исследованием этого феномена в мировой и отечественной тюркологии.

Эта исключительность в историографическом аспекте носит, к сожалению, печальный и негативный характер. Если булгаро-татарская и крымскотатарская эпиграфика, - и та, и другая во многом родственная ногайской, развивавшаяся синхронно и параллельно с ней в культурном пространстве Золотой Орды и тех ханств, на которые Золотая Орда распалась в 15 веке, - давно стала предметом специальных историко-археологических, филолого-лингвистических, искусствоведческих исследований, музейного коллекционирования (собрания Государственного Эрмитажа, Государственного исторического музея в Москве, Национального музея Татарстана в Казани, краеведческих музеев в Симферополе и Феодосии, отдельных лапидариумов - музеев каменных надгробий в Булгаре, в Бахчисарае, в Старом Крыму) и получила, можно сказать, уже фундаментальное обеспечение в научной литературе¹, то собственно ногайская эпиграфика практически выпала из этого ряда и не обрела до сих пор ни адекватного отражения и "представительства" в музейных коллекциях и экспозициях, ни прочной историографической традиции, на которую авторы настоящей статьи могли бы опереться. Нам приходится начинать исследование ногайской эпиграфики практически с нулевой отметки, используя полевой материал наших экспедиционных исследований и привлекая существующую профессиональную литературу, главным образом, для компаративного сопоставления собственно ногайских памятников (которые в этой литературе никак не отражены) с эпиграфикой соседних регионов (Крыма, Поволжья) и народов, чей этногенез включал разнообразные контакты, связи, переплетения, элементы общности с ногайским этническим субстратом.

Историко-культурологические и художественные особенности ногайской эпиграфики определяются прежде всего самим ее положением в контактной зоне соприкосновения степных и горских, тюркских и кавказских культур, в транзитной области прохождения Великого шелкового пути; а также особенно устойчивыми традициями номадизма в [168] хозяйственном укладе, в быту, в кочевническом образе жизни ногайского народа. Отсюда, с одной стороны, чрезвычайная "открытость" ногайской эпиграфики, ее вовлеченность в разветвленную систему культурных связей, подверженность влияниям и с юга, и с севера, и с запада, и с востока, прежде всего сильным влияниям некоторых кавказских культурных комплексов (вайнахского, осетинского, адыгского), что гораздо реже встречается или вовсе не прослеживается в других регионах (или эпиграфических школах-системах) тюрко-мусульманского мира. С другой стороны, в ногайской эпиграфике, - гораздо сильнее, чем в искусстве надгробий оседлых, земледельческих народов, формирующих государства, чьи столицы и культурные центры становятся уже в эпоху Средневековья опорными пунктами исламской цивилизации, - выражены древние, доисламские, восходящие к тенгризму (тенгрианству), к языческому политеизму тюркских скотоводов-кочевников представления, законсервирована система знаков и символов (родовые тамги, изображения оружия, некоторые астральные, "звериные" и иные мотивы), давно утраченные в "классических" школах тюрко-мусульманской эпиграфики. Отчасти все это делает ногайскую эпиграфику более эклектичной, чем, к примеру, строго выдержанные в определенном стиле (по классификации Г.В. Юсупова в "первом", определяемым пластической выразительностью почерка "сульс", или во "втором", формируемым на графической основе геометрического "куфи") булгаро-татарские надгробия золотоордынского периода. Эта эклектичность, - в разные исторические периоды по-своему, - распространяется и на разнообразные формы архитектурных конструкций ногайских надгробных сооружений, и на формы декора, и на тексты самих эпитафий (на их содержание, литературную стилистику, свободный выбор не только "почерка", но алфавитно-графической основы - рунических знаков, арабской вязи, латиницы, кириллицы - и даже языка). В то же время эта эклектичность оборачивается своеобразной творческой свободой, если не абсолютной (что в сакральном искусстве, вообще, немыслимо), то гораздо более ярко выраженной (причем во все эпохи и исторические периоды от Средних веков до наших дней), чем в тех регионах, где исламское искусство связано с устойчивой константой определенного канона и стиля.

Методология нашего исследования (а точнее первых подступов к исследованию ногайской эпиграфики) основана на формировании и применении междисциплинарного подхода к изучению, оценке, определению значения эпиграфических надгробных памятников ногайского этнического ареала. Они интересуют нас как исторические свидетельства, как источники важнейших сведений по истории распространения ислама в Ногайской степи, по истории продвижения племен по этой степи, ногайских кочевий и оседлых поселений, по политической истории Золотой Орды и формирующихся в процессе ее распада ногайских орд, по [169] истории их связей с Казанским, Астраханским, Крымским ханствами, государствами и народами Кавказа, по социальной и этнической истории ногайцев в составе Российского государства. Такими источниками являются (к сожалению, далеко еще не в полном объеме "раскрытые", прочитанные, осмысленные) тексты эпитафий, содержащие имена, даты, описания событий и другие исторические сведения. Нас интересует сама география и топография размещения резных мусульманских надгробий в Ногайской степи, и фиксируя местонахождение таких памятников в определенных пунктах, мы стараемся проследить распространение здесь ногайской культуры и по хронологической вертикали (в глубину веков), и по географической горизонтали, проследить процессы исламизации и модернизации (секуляризации) этой культуры, сложнейший комплекс и порою неразрывный симбиоз доисламских (языческих), мусульманских и светских (в том числе советских и постсоветских) стереотипов. Старые кладбища и современные некрополи дают ценнейший материал для социологических исследований ногайского общества, включая такие аспекты, как продолжительность жизни, круг профессиональных занятий, социальный статус, культурный кругозор, этническое и религиозное сознание ногайского населения. Тексты даже самых кратких, а уж тем более литературно развернутых, многословных эпитафий имеют огромное значение для изучения истории ногайского языка, его диалектов, процессов развития двуязычия и многоязычия, смены алфавитных систем, поэтической и прозаической стилистики. При этом надгробия, -может быть, прежде всего и более всего, - привлекают и интересуют нас как произведения искусства, народного творчества (зодчества, монументального и декоративно-прикладного искусства, резьбы по камню), духовной и материальной культуры ногайского народа, и их меняющиеся конструктивно-архитектурные особенности и признаки, силуэты, пропорции, пространственные композиции, материалы, технические способы обработки поверхности (высокий, плоский, врезанный вглубь рельеф, живописная раскраска и т.п.), орнаментальные мотивы, характер современных реалистических изображений (портрет, натюрморт) и восходящих к древнейшим мифологическим истокам символов-знаков составляют в своей совокупности ценнейший пласт истории ногайского искусства и народного творчества, далеко еще не освоенный в полной мере ни современным искусствознанием, ни этнографической наукой² . Междисциплинарный подход может обеспечить в конечном итоге комплексное, многогранное исследование эпиграфики как исторического, археологического, этнографического, литературного и художественного феномена. Однако на нынешнем этапе исследования эта конечная цель еще очень далека, и в предварительной публикации, предлагаемой вниманию читателей, мы вынуждены приводить разрозненные и фрагментарные сведения, способные скорее привлечь внимание, нежели дать исчерпывающее представление об этом феномене. [170]

Появление в местах традиционных ногайских кочевий, в частности, в Ногайской степи, каменных резных надгробий - вертикально поставленных надмогильных плит с вырезанной на лицевой поверхности (всегда обращенной к югу, в сторону Мекки) надписью (обычно коранической формулой) и изображением знаков - символов мусульманской веры (прежде всего полумесяца, обращенного своими заостренными концами вверх) - обычно рассматривается как историческое свидетельство проникновения и распространения ислама среди ногайских племен. Однако, надо подчеркнуть, что хронологического совпадения между исламизацией ногайской среды и сооружением подобных надгробий все же не существует. Обращение тюркских кочевых племен - предков современных ногайцев - в ислам, распространение среди этих племен (сначала на уровне социальной "верхушки", политической элиты формирующегося феодального общества, затем в более широких массах) исламской религии и культуры, сопровождаемое освоением арабской письменности, начинается по крайней мере с 10-11 веков, если не раньше (ибо первые контакты тюркских кочевников причерноморских и северокавказских степей с арабскими завоевателями, врывающимися в эти регионы Восточной Европы под зелеными знаменами ислама, относятся еще к 8 веку: в 737 году 120-тысячное войско арабов во главе с Мерваном вторгается в районы обитания болгар, савир, аланов и хазар в прикаспийских степях и на Северном Кавказе).

Наше представление о начальном этапе исламизации протоногайской среды, который относится к 10-11 векам, подтверждается выводами исторической литературы, опирающейся на широкий круг литературных источников и археологических материалов. Так, М.И. Артамонов в своей "Истории хазар" пишет: "В X в. арабы ослабели и их огромное государство распалось на части [...] Но слабел халифат, а не мусульманские народы. В 900 г. Измаил Самани объединил под своей властью Среднюю Азию и восточный Иран. Новое царство стало цитаделью ислама на востоке [...] Мусульманские проповедники проникали в тюркские кочевья и распространяли там веру ислама. В 900 г. были обращены [в ислам] племена чигиль и ягма, жившие в горах Тянь-Шаня от озера Иссык-Куль до Кашгара. Затем ислам был распространен среди гузов, хотя и не охватил весь народ. Тем не менее гузы вступили в союз с Саманидами и так стеснили карлуков, что те утратили гегемонию в степи и тоже приняли ислам. В начале X в. в мусульманскую веру обратились камские болгары. Хазария оказалась во враждебном полукольце, охватившем ее с востока. Не менее энергично, но менее удачно действовали исламские проповедники на западе, среди печенегов и языческой Руси"³. В 11 веке в причерноморских степях появляются половцы, или кыпчаки. "Расправившись с гузами и печенегами, - пишет М.И. Артамонов, - половцы заняли господствующее положение в степях Восточной Европы [...], которые с [171] XI в. стали поэтому называться Половецкими (Дешт-и-Кыпчак)"⁴. Историк В.Е.Возгрин, прослеживая продвижение половцев в северо-восточное Причерноморье, а затем в Крым, утверждает: "В XI в. основная масса половцев приняла ислам"⁵. "Из духовного наследия половцев, - отмечает он далее, - мы можем назвать занесенные ими на крымскую почву такие общие для исламского мира образцы устного арабского фольклора, как "Лейла и Меджнун", "Юсуф и Зулейха" [,..]"⁶. К выводу о том, что ислам суннитского толка "стал проникать к тюркским кочевым племенам - предкам ногайцев, видимо с X-XI в.в.", приходит в своей диссертации также А.А. Ярлыкапов⁷. Правда, он подчеркивает далее, что "массовая их исламизация проходила в составе Золотой Орды"⁸, но это не меняет датировки исходного рубежа распространения ислама в данной этнической среде: 10-11 века.

Тем не менее никаких мусульманских надгробных камней-эпитафий у тюркских кочевников юго-восточной Европы (юга современной России и Украины) в домонгольский период не было. Половецкая мемориальная традиция в прямом противоречии с нормами все более широко распространяющегося ислама развивалась в русле сооружения антропоморфных каменных изваяний - так называемых "балбалов", или "каменных баб"⁹. Аналогичный разрыв во времени между ранним этапом исламизации (с начала 10 века) и появлением резных мусульманских надгробий (только с конца 13 века) существует у волжских булгар (казанских татар). При всем богатстве материалов, которыми располагает археология Татарстана, в частности, тщательно исследованных сельских кладбищ и билярских некрополей домонгольского периода¹⁰, никаких мусульманских эпиграфических памятников дозолотоордынского времени здесь не обнаружено, и лишь с конца 13 века это искусство набирает силу, получает многогранное развитие в различных локальных школах, обретает стилистическую зрелость, достигает своего высокого расцвета в эпоху Казанского ханства (в 15-16 веках) и получает последовательное развитие в последующих веках. То же самое относится и к Крыму: ислам проникает сюда гораздо раньше, чем косвенные или прямые свидетельства фиксируют появление первых эпиграфических надгробий, причем в Крыму эта дистанция еще больше, ибо если на территории Татарстана самые ранние сохранившиеся мусульманские надгробия-эпитафии относятся к 80-м годам 13 века, а известные только по описаниям - к 1240-м годам¹¹, то в Крыму самые ранние эпиграфические надгробные памятники, о которых известно по отчетам археологической экспедиции, работавшей в 1925-1927 годах в Старом Крыму (на Солхатском городище), и по публикациям Османа Акчокраклы¹², датируются концом первой трети 14 века (надгробие Якуба Конийского 1328 года), а большинство их - произведения еще более поздние, сооруженные между 1330 и 1380 годами. [172]

Не имея в руках конкретного материала (ибо аналогичные Старо-Крымской археологические экспедиции в Ногайской степи не проводились, аналогичных археологическим исследованиям Старой Казани работ здесь не велось, никакой ногайской литературы, подобной "Введению в булгаро-татарскую эпиграфику" Г.В. Юсупова или книге "Эпиграфические памятники города Булгара" Д.Г. Мухаметшина и Ф.С. Хакимзянова, не существует), мы рискнем все же высказать гипотезу, что первые мусульманские эпиграфические каменные надгробия появляются в Ногайской степи в то же время, что и в Крыму, а именно в конце первой трети 14 века. Напомним, что это было время массовой и интенсивной исламизации всего тюркского населения Золотой Орды, включая ее южные улусы. Эта эпоха связана с именем хана Узбека, роль которого Л.Н. Гумилев определяет следующим образом: "... Царевич Узбек отравил хана Тохту в 1312 году, победил хана Белой орды Ильбамыша (1315 - 1320) и объявил ислам государственной религией Золотой Орды"¹³.

Следует иметь в виду, что исторический процесс обращения в ислам ногайского населения, завершенный к настоящему времени настолько, что позволяет этнографам однозначно определить: "Верующие ногайцы - мусульмане-сунниты"¹⁴, был длительным и довольно сложным, и если его первые симптомы относятся к 10-11 векам (а предыстория уходит в 8 век), то последующие вехи (и каждый раз еще не завершающие, а имеющие свое продолжение в будущем) связаны с воцарением на троне Золотой Орды в 1256 году брата Батыя Берке - первого золотоордынского хана, обращенного в исламскую веру, - и со строительством новой столицы Берке-Сарая, или Нового Сарая (ныне Царевское городище у Цимлянского водохранилища в Волгоградской области), обретающего облик мусульманского города; далее - с объявлением ислама государственной религией Золотой Орды при хане Узбеке (1313 - 1342) и с широко развернувшемся на всей ее территории строительством мечетей, мавзолеев, возведением мусульманских некрополей и других знаковых сооружений, символизирующих торжество ислама; с новой "религиозной атакой" в начале 15 века, на этот раз нацеленной прежде всего на ногайское население, при Едигее, который жил в 1352 - 1419 годах, был эмиром Белой Орды, основателем Ногайской Орды и с 1399 года верховным правителем Золотой Орды. Современники, еще называвшие ногайцев татарами, особо отмечали, что Едигей "обратил и обращает постоянно татар в магометанскую секту [веру]"¹⁵. Видимо, не только рецидивы древних языческих верований, традиций идолопоклонства и огнепоклонства, к которым были причастны ногайские племена и их предки, но и ростки христианства, проникавшего в ногайскую среду через несторианских проповедников и купцов, в частности, утвердившегося в начале 11 века среди таких племен, как найманы и керейты, принимавших участие в формировании ногайского этноса, приходилось решительно [173] искоренять мусульманским лидерам Ногайской Орды, заботившимся об обращении своих подданных "в магометанскую веру" и вынужденным вновь и вновь возвращаться к этой, далеко не сразу и не мгновенно решенной исторической задаче¹⁶.