[опубликовано 22 Июня 2014]

Владислав Грибовский

Исходным событием для рассмотрения интересующего нас вопроса является переселение правительством Екатерины II в 1771–1772 гг. Буджацкой, Едисанской, Едичкульской и Джембуйлуцкой ногайских орд, ранее кочевавших в причерноморских степях, на правый берег Кубани, к тому времени еще считавшийся территорией Крымского ханства, но фактически контролируемый Россией. Будучи под наблюдением российского пристава, ногайцы признали власть российского ставленника калги Шагин-Гирея и содействовали его избранию на крымский престол в 1777 г. После ликвидации Крымского ханства, в июне 1783 г. буджаковцы, едисанцы, едичкульцы и джембуйлуковцы приняли присягу о подданстве России, но из-за намерения екатерининского правительства переселить их к реке Урал предприняли вооруженное выступление против российской пограничной администрации. Сокрушительное поражение, которое они понесли от генерал-поручика А. В. Суворова в октябре того же года привело к массовой миграции на контролируемое Турцией левобережье Кубани и гибели значительной части ногайского населения.

Турецкая крепость Анапа, возведение которой началось в 1783 г., стала основным центром притяжения для ногайцев и других мигрантов – бывших подданных Крымского ханства; как писал Юлиус Клапрот, она защищала “беглых жителей … [“острова” Тамань] и ногайцев, кочующих близь Кубани”. Комендант Сугуджук-кале Ферах Али-паша, управлявший османскими владениями на северо-восточном побережье Черного моря, активно привлекал ногайцев к строительству этой крепости, а также с их помощью создал фортификацию на р. Бухур – Ногай-калеси.

С целью усиления военного контроля границы с Россией, проходящей по реке Кубань, турецкие власти сформировали из ногайцев “кубанскую стражу”, состоявшую из 30 отрядов во главе с “начальниками” (ага), их заместителями (кехья) и алемдарами, назначаемыми из числа ногайских мурз. Для содержания этого иррегулярного формирования из Стамбула выдавалась плата (“подарки”), соответственно градации рангов; существовала договоренность, согласно которой каждый ногайский начальник по пятницам должен был находиться в Анапе в сопровождении 1 тысячи своих подчиненных, т. е. для произведения смотра мобилизованных ногайцев. 
Примечательно также, что Порта старалась всеми мерами не допускать нападения адыгов на ногайских мигрантов, из-за чего они, как часто случалось ранее, возвращались в российские владения. Эти данные, приведенные из “Османской истории” Джевдет-паши, к сожалению, не отражают ни регулярности выплат турецким правительством денежного пособия “закубанским” ногайцам, ни общего количества сформированной из них “кубанской стражи”, ни характера службы этой последней. В любом случае, количественный состав ногайских “пограничников” не мог достигать 30 тыс. чел., как это следует из указания числа “начальников” и их обязанности мобилизовать по 1 тыс. чел. каждый. Более вероятной представляется общая численность “кубанской стражи” около 8 тыс. чел., которая фиксируется в изложенных ниже событиях. 
Таким образом, к средине 80-х годов ХVIII в. в районе Анапы из разрозненных аулов Едисанской, Едичкульской и Джембуйлукской орд, переселившихся из Северного Причерноморья на правый берег Кубани к 1772 г. и принявших российское подданство в 1783 г., сформировалась отдельная группа, которую в России называли “закубанцами ” и рассматривали как изменников. 

Оказавшиеся на левом берегу Кубани, ногайские мигранты, по понятным причинам, были крайне агрессивно настроены в отношении России и готовы участвовать в любых направленных против нее враждебных действиях. Как отметил Юлиус Клапрот, многие кавказские народы “прежде … не были хорошо знакомы с дорогой на русскую территорию и всегда отправлялись туда большими отрядами вместе с ногайцами и кабардинцами; но ногайские мурзы, бежавшие к ним с русской стороны.., рассказали им об этой дороге и сами заметно обогатились за счет дележа добычи. Так как они оказывались перехваченными и лишенными добычи русскими и при этом многие из них погибали, ныне они более всех враждебно настроены против последних”. Ногайцы активно включались в мощное антироссийское движение, возглавляемое чеченцем Ушурмой (шейхом Мансуром), которое в первой половине 1785 г. охватило Чечню, Дагестан, Кабарду и другие районы Северного Кавказа. Призывы Ушурмы к газавату произвели смятение и среди тех 3 тыс. ногайских семей, которые находились на правом берегу Кубани, оставаясь в российском подданстве; об этом в начале мая 1785 г. сообщал ейский пристав И. М. Лешкевич. Более того, к этим призывам оказались восприимчивыми и крымские татары, не оставлявшие надежду на освобождение из-под власти России. Как писал Жильбер Ромм, “уверяют, будто крымские татары часто возносят молитвы за успех пророка, имама Мансура, который проповедует 80 тысячам человек на Кавказе”. Мансур посылал в Крым дервишей, распространявших его учение и вводивших в молитву пожелание смерти неверным как обязательный элемент (“прося о изощрении турецкого меча против неверных”). По таким признакам, как выдерживание трехдневного поста и принесение в жертву барана в неустановленное в суннитском исламе время, нетипичное произношение молитв и др., российским властям удалось быстро выявить и блокировать действия сторонников Ушурмы в Крыму. 
Подобные мероприятия производились и Портой, обеспокоенной ростом влияния тогда еще не признанного турецким мусульманским духовенством шейха Мансура на “закубанских” ногайцев и адыгов Западного Кавказа. Согласно османским источникам, приведенным французским исследователем Александром Беннигсеном, в ноябре 1785 г. в Сугуджук-кале подняли мятеж янычары во главе с Хасан Али, который поддержали “закубанские” ногайцы и адыги; мятежники готовились перейти на сторону Ушурмы и ратовали за немедленное возобновление военных действий против России. Подавление этого мятежа не обошлось без участия российских властей, которые так же, как и турецкое правительство, были заинтересованы в сохранении стабильности на границе, хотя обе стороны на тот момент систематически готовились к новой войне, и потому старалась исключить всякий элемент спонтанности в отношении к будущему (точнее, давнему) противнику.

Вопреки распространенному в дореволюционной российской и советской историографиях утверждению о том, что Ушурма был турецким агентом, А. Беннигсен аргументированно доказал самостоятельность возникновения движения шейха Мансура. Порта, согласно аргументации исследователя, первоначально сдержанно отнеслась к деятельности Ушурмы, имея особое предубеждение к его реформаторским устремлениям в отношении ислама, содержащим некоторое сходство с ваххабизмом, в то время набиравшим силу в подчиненной Османам Аравии. В контексте рассмотрения интересующей нас проблемы, представляется особенно важным то обстоятельство, что как антироссийская направленность действий “закубанских” ногайцев, так и само движение Ушурмы не были следствием одной лишь производимой Портой агитации, но имели отдельные, мало связанные с Турцией причины.

С началом новой войны с Россией в 1787 г., отношение Османов к шейху Мансуру изменилось. Он был признан имамом всех мусульман Кавказа, по крайней мере, так говорилось в фермане, изданном турецким султаном Селимом III в 1789 г., утвердившем их подчинение “нашему Мансуру эфендию”. По всей вероятности, все или большая часть “закубанских” ногайцев передавались в его управление; к началу боевых действий в сентябре 1787 г. под началом Ушурмы находилось около 8 тыс. вооруженных ногайцев и адыгов, с которыми он безуспешно атаковал российские отряды между реками Уруп и Лаба. Хотя, как справедливо отметил А. Беннигсен, шейх Мансур не обладал реальной военной и административной властью, а выполнял, скорее, идеологическую функцию.

Не имея серьезных фортификационных укреплений (как писал Ю. Клапрот, “ее крепостные валы были лишь земляными”), Анапа дважды выдерживала атаки российских войск. Второй поход на Анапу, произведенный генерал-поручиком Ю. Б. Бибиковым в марте 1790 г., закончился потерей более половины личного состава подразделений, вверенных его командованию. Лишь третий штурм, произведенный генерал-аншефом И. В. Гудовичем 22 июня 1791 г. увенчался успехом, однако, из-за отчаянной обороны защитников крепости, нападающая сторона понесла значительные потери. В плен к россиянам попало до 14 тыс. чел., включая и самого Ушурму. Среди пленных ногайцев было 9317 лиц обеих полов, в том числе мужчин – 4509; “таманских жителей” – 1758, “анапских жителей” – 372 (обе эти группы в документах обозначены отдельно от ногайцев как “татары”), “черкесов” – 118 чел. 

Как видим, численно ногайцы превосходили представителей всех остальных защитников Анапы, попавших в плен. Хотя из этого не стоит делать вывод, что они составляли большинство среди жителей города до подхода войск И. Гудовича. Из описания Джевдет-паши событий марта 1790 следует, что 12 ногайских мурз были проводниками у генерала Бибикова, и потому командир анапского гарнизона Баттал-паша распорядился всех живущих поблизости ногайцев и таманцев перевести внутрь крепости. Вероятно, в июне 1791 г. турецкий паша руководствовался теми же соображения. Также можно предположить, ногайцы менее упорно, чем турки, обороняли Анапу и что количество потерь среди них было гораздо меньшим.

Тем не менее, российским командованием попавшие в плен ногайцы рассматривались как изменники, причинившие большой вред Российской империи. В отличие от турецких военнопленных, в отношении которых существовали закрепленные в российско-турецких договоренностях гарантии, предполагавшие безопасность жизни и возвращение на родину после окончания войны, пленные ногайцы подобных гарантий не имели и, как бывшие российские подданные, полностью попадали под действие российских законов. То же распространялось и на поддерживавших Ушурму адыгов; собственно и сам шейх Мансур рассматривался петербургским кабинетом как бунтовщик и изменник, исходя из чего Екатерина II приказала пожизненно заточить его в Шлиссельбургской крепости, где он и умер в апреле 1794 г.

Но все же, количество попавших в плен ногайцев было слишком велико, чтобы можно было применить к ним радикальные репрессивные меры, включая и заточение. С другой стороны, сразу же возник вопрос, связанный с обеспечением минимальных условий жизни для столь большой группы людей, среди которых находилось много женщин, стариков и детей. Не имея для этого надлежащих возможностей, российское командование принимает решение переправить всех пленных в Крым.

Пленных турок отделили от остальных и первыми переправили с Тамани в Еникале. Переправа пленников-ногайцев длилась до 8 августа; всего было переправлено 8788 человек, из них 4319 мужчин и 4469 женщин. Собственно ногайцев выделить среди них сложно, ведь кроме них были ещё “татары” – жители Тамани и Анапы (вероятно, по большей части – крымские татары), а также “черкесы” (это название применялось к разным адыгским народам). Однако и гражданская администрация Таврической области не могла обеспечить их надлежащее содержание. Как свидетельствовал генерал-аншеф М. Каховский, пленников разместили “в одной куче с женами и малолетними детми без кровли одежды и обуви при нужном (минимальном. – В. Г.) пропитании”. Он же использовал эту характеристику как аргумент для представленного князю Г. А. Потёмкину предложения “всех турок… отправить в Екатеринослав, а нагаицов, таманских жителей и черкес, так как все они хлебопасцы раздать в здешней области помещикам на поселение”. Не дождавшись решения Екатерины ІІ, Каховский предложил таврическому губернатору С. С. Жегулину раздать пленных, за исключением турок, местным помещикам. Свою поспешность он объяснял тем соображением, что в условиях острого дефицита рабочей силы, да ещё в самый в разгар уборки хлеба и сенокоса, использование пленных доставит выгоды хозяйству края, позволит сэкономить казенные средства и улучшит условия их содержания.

Для слабозаселённого причерноморского региона, где активно формировалось помещичье хозяйство но, по данным Е. И. Дружининой, количество крепостных составляла всего 6,3% от общего числа крестьян, столь крупное пополнение было весьма ощутимым. Поэтому дело с анапскими пленными решалось очень быстро. Г. Потёмкин сразу поддержал инициативу М. Каховского, а Екатерина ІІ уже 26 сентября 1791 г. подписала указ об их закрепощении теми помещиками, которые “взяли их для пропитания”. В итоге, 8788 ногайцев, жителей Тамани и Анапы, а также адыгов, в кратчайший срок распределили между местными помещиками.

В первую очередь раздача пленных производилась для высших офицерских чинов, принимавших участие в штурме Анапы. Её инициатор, генерал-аншеф Каховский, получил 2112 чел., генерал-майор Шиц – 1314, полковник Годлевский – 578, но больше всех досталось генерал-майору В. С. Попову, – 2584 чел., имевшему в то время большое влияние в Новороссии. Остальная часть распределялась небольшими группами между представителями нижних офицерских и даже солдатских чинов, а также крымскими греками, армянами, крымско-татарскими мурзами и мусульманским духовенством. Так, в Евпатории анапскими пленными завладели армянин Вартинов, крымские татары Ваати Осман и Мегмет-челеби; в Феодосии – сержант греческого пехотного полка М. Цунаки, цолнер портовой таможни И. Христофоров; крымский татарин Тимирша-мурза владел 212 ногайцами, а землеустроитель Мухин – 8 семьями. Мелкие владельцы, будучи неуверенными в отношении своего права владеть крепостными из мусульман, старались как можно скорее перевести их в христианство. Подобное было замечено, в частности, в г. Севастополе и Перекопском уезде.

Скоро вскрылись и другие незаконные практики, возникшие в отношении распределения анапских пленных, ничего общего не имеющие с теми целями, которые полагались Екатериной II в основу своего решения. Ещё 17 августа 1791 г. М. Каховский писал таврическому губернатору С. Жегулину по поводу обнаружившихся значительных объёмов торговли анапскими пленными среди мусульманских жителей Крыма и предложил всеми мерами противодействовать таковой. Среди выявленных злоупотреблений, оказалось и то, что пленные турки, подлежащие возвращению в Турцию, также продавались как крепостные.

Нельзя сказать, чтобы администрация Таврической области была обеспокоена именно тем, что значительная часть закрепощенных анапских пленных в итоге оказалась не у русских помещиков, а у крымскотатарских мурз и мусульманского духовенства, поскольку ничто не мешало крымским татарам, получившим дворянский статус, становиться вровень с русскими дворянами (не говоря уже о том, что в “полуденном крае” звание помещика могли иметь не только дворяне). Проблему как раз создавало то, что местное население Крыма использовало их в традиционном качестве ясырей, т. е. домашней челяди, а не трудового ресурса, предназначенного непосредственно для производства, отчего казна теряла в доходах, а реальные помещики оставались при том же дефиците рабочей силы.

В 1792 г. в Таврической области была проведена ревизия, которая, среди прочих вопросов, дала правительству некоторое представление и о состоянии распределения в помещичьих хозяйствах анапских пленных. Оказалось, что они в очень редких случаях проживали группами, состоящими из нескольких сотен человек, в крупных дворянских имениях, а в большей части рассеялись в домах мелких владельцев недворянского звания. Некоторые помещики пытались создавать большие сельскохозяйственные объекты и поселения, в которых предполагали предельно рационально использовать труд крепостных ногайцев. Ярким примером тому служит схема плана деревни Мелек, принадлежавшей графу М. Каховскому, которая имела четкое деление на 4 крайних и 4 центральных кварталов, где находились равные по размеру участки для индивидуальных домохозяйств с четко отведенными местами для жилых и хозяйственных помещений (стандартной формы и размеров), а также прилегающими огородом и садом; в центре располагалась площадь, к которой вели перпендикулярно расположенные улицы.

Однако в непродолжительном времени оказалось, что и в крупных помещичьих хозяйствах использование ногайцев в качестве крепостных было явно неэффективным. Бывшие кочевники очень медленно приобретали навыки ведения земледельческого хозяйства и более всего тяготились ограничением свободы передвижения; к тому же, крепостное состояние само по себе было плохим мотиватором земледельческого труда. Получение низких урожаев приводило к недоимкам, за которые помещик отвечал перед государственной казной. Часто ногайцы убегали из помещичьих владений к своим единоплеменникам на р. Молочную, откуда их практически невозможно было вернуть. Поэтому помещики стали отказываться от ногайцев; после выхода указа 1803 г. о вольных хлебопашцах распространилась практика их отпуска за выкуп. Так, в 1807 г. граф Каховский дал вольную 328 ногайцам при условии выкупа и без сохранения за ними земли. Внесение суммы выкупа происходило в течении трёх лет, после чего они должны были селиться на казенных землях. Такую же операцию произвёл и тайный советник В. С. Попов в 1812 г.

Во втором десятилетии ХІХ в. формулировка “анапские пленные” исчезает из делопроизводства. Перейдя на положение вольных хлебопашцев, бывшие “закубанские” ногайцы, в большинстве случаев не имея мест компактного проживания (из-за рассеянности малых групп на большой территории и проведения выкупа без сохранения земли сравнительно большими группами), постепенно растворились среди преобладающей массы крымскотатарского населения. В отдельных районах Степного Крыма ногайцы еще долго составляли своего рода анклавы, как, в частности, потомки части едисанцев, которая в 1771–1772 г. избежала переселения на Кубань; как отмечал современник, “все они гордятся своим происхождением.., хлеб пшеничный не охотно едят и считают за большое лакомство мясо молодого жеребенка”. 
Некоторые ногайцы впоследствии показали себя довольно успешными земледельцами, как, например, проживавшие на Керченском полуострове, где они “наживали большие состояния на торговле зерном”. Тем не менее, общая тенденция включения представителей разных ногайских групп в состав крымскотатарского народа к началу ХХ века оказалась преобладающей.

Грибовский Владислав Владимирович | Ногайцы в Исламе 
http://www.islamngy.biz/ru/?p=705